В третью стражу [СИ] - И Намор

    — Идей море, — Матвеев-Гринвуд встал и на сталинский манер прошелся по комнате, рассматривая простенькие литографии на стенах. — Конспиративная?

    — А то ж, — Ицкович встал и подошел к буфету. — Выпить кто-нибудь желает? — спросил он.

    Незаметно для себя все трое перешли на русский и говорили теперь гораздо свободнее, но голосов, разумеется, не повышали.

    — Вообще-то разговор на серьезную тему... — Степан с сомнением смотрел на извлеченную из буфета бутылку коньяка и очень характерно дернул губой.

    — А я, собственно, и не настаиваю, — пожал плечами Олег, который был теперь настолько не похож на себя прежнего, что при взгляде на него у Матвеева дух захватывало. Впрочем, имея в виду, новую внешность Витьки и вспомнив, как выглядит он сам, Степан эту тему решил "не расчесывать". И так на душе было погано – хуже не куда – а тут, как назло, еще и ни одного знакомого лица. Но с другой стороны, лучше так, чем никак. Втроем все же легче как-то.

    — Ладно, — сказал он, увидев, как утвердительно кивает Олегу Виктор. — Плесни и мне немного.

    — Заметьте, не я это предложил! — Довольно улыбнулся Ицкович, а вслед за ним и остальные.

    — А не может так случиться, что это бред? — Осторожно спросил Федорчук, понюхав свою рюмку.

    — Коллективный? — Уточнил Степан.

    — У меня бреда нет, — отрезал Ицкович. — Я себя проверил.

    — А это возможно? — Сразу же заинтересовался Виктор.

    — Нет, разумеется, — Ицкович тоже понюхал коньяк, но пить не торопился. — Тут расклад настолько простой, что и говорить не о чем, но, пожалуйста, если уж так приспичило. Допустим, у меня бред, и все это, — он обвел рукой комнату и находящихся в ней людей. — Есть лишь плод моего воображения. Отлично! Но! Если бред настолько подробен, что внутри него я не только вижу и слышу, но и чувствую, то какая, собственно, разница, снится это мне или происходит на самом деле. Ведь если я обожгу палец, мне будет больно...

    — Это называется солипсизм[52]... — как бы ни к кому конкретно не обращаясь, но достаточно внятно произнес Матвеев.

    — Можешь считать меня последователем Клода Брюне[53], — пожал широкими плечами "немца" Олег. — По факту же, я знаю, что я здесь и что вы тоже здесь. Что это значит для меня? Для меня – здесь и сейчас – это единственная реальность, данная мне в ощущениях, и, как это ни дико, мне даже неинтересно знать, каким макаром меня сюда занесло! Что для нас изменится, если мы поверим, что нас, и в самом деле, запихнула сюда юная креолка, читающая на досуге Чехова?

    — Какая креолка? — Опешил Федорчук.

    — Красивая, — снова пожал плечами Ицкович. — На Фани Ардан похожа. Ну, помните, она меня ночью на улице поцеловала?!

    — Пить меньше надо! — Покачал головой Матвеев. — Но, ты уж извини, Олежек, не было там никакой мулатки, креолки, или квартеронки. Но ты прав. Потому что старичок, которому мы сдуру, да с пьяных глаз чуть не полторы тонны евро отдали, в Хароны[54] тоже не годится.

    — Какой старик? — Почти в один голос воскликнули донельзя удивленные Федорчук и Ицкович. — Какой такой Харон?

    — Вы что, не помните старика? — Подозрительно сузив глаза, спросил Степан. — И про деньги... и про желание?

    — Нет, — покачал головой Ицкович. — Постой! Витя, а у тебя кто был?

    — У меня... — Виктор провел пальцем по узким усикам и, уже начиная догадываться, куда клонит Олег. — Разумеется, мужика в военной форме никто из вас ночью не видел?

    — Нет, а кто он? — С новым интересом поинтересовался Матвеев.

    — Прапорщик Прокопенко... он в Афгане...

    — То есть, каждый из нас видел, что-то такое, чего не видели другие. — Кивнул явно довольный своей проницательностью Ицкович. — Но даже если эти трое и заслали нас сюда, что с того?

    — Н-да, — Федорчук опрокинул рюмку, выдохнул воздух носом и закурил, наконец, сигарету, которую так и крутил в пальцах.

    — И без возврата... — кивнул Степан и тоже выпил рюмку. — Во всяком случае, исходить следует из худшего, — добавил он, возвращая пустую рюмку на стол. — Наши там, а мы здесь... навсегда.

    — А я о чем? — Олег загасил в пепельнице окурок и, вытряхнув из пачки новую сигарету, "обстучал" ее об стол. — Жены, дети... Если на этом зациклиться, можно, действительно, спятить. Я "пятить" не желаю. Они живы, здоровы, а мы... Мы здесь. Из этого и надо сходить.

    — То есть, — по глазам было видно, что "белогвардейцу" Федорчуку, ох как, сейчас не сладко, но голос Вощинина звучал ровно. — Ты предлагаешь оставить Герцена за кадром, и сразу перейти к Чернышевскому?

    — В смысле от "Кто виноват?" к "Что делать?" — скептически хмыкнул Матвеев.

    — Ну, не Некрасова же вспоминать, — притворно возмутился Ицкович с усмешкой. Правда от этой усмешки во рту появлялась оскомина.

    — Всем плохо, — выдохнув дым, предотвратил возможную дискуссию Федорчук, только это уже в прошлом, а нас должно интересовать именно будущее.

    — Ну не скажи, — огрызнулся вдруг начавший краснеть Олег. — Ты помнишь, что здесь через три с половиной года начнется?

    — Ты серьезно? — Прищурился Степан.

    — Двадцать шесть миллионов и три из них мои соплеменники, — Ицкович отвернулся и посмотрел в окно. — Или по другому счету пятьдесят пять и шесть.

    — Угомонись! — Матвеев, наконец, снова сел за стол и, протянув руку, завладел бутылкой. — Ты не один такой совестливый, только на всякое "А" имеется свое веское "Б".

    — Да, ну? — Федорчук аккуратно подвинул к Матвееву свою рюмку и, оглянувшись на Ицковича, все еще созерцающего унылый городской пейзаж за окном, двинул по столу, как шахматную фигуру, и рюмку Олега. — И какое же у нас "Бэ"?

    — У тебя, — самое серьезное.

    — Вообще-то, да, — подумав мгновение, согласился Виктор. — И одни – звери, и другие, блин, — животные. Да еще немцы на пятки наступают...

    — Вот именно, — многозначительно произнес Матвеев, глядя в спину Олегу. — Еще и немцы...

    — Допустим, — когда Ицкович повернулся к столу, цвет его лица был уже вполне нормальным. — Я, между прочим, никаких особых надежд на будущее и не лелею...

    — А вот истерику, сержант, устраивать не надо! — Остановил его командным окриком Федорчук.

    Ицкович вздрогнул, словно на бегу споткнулся, и удивленно посмотрел на Федорчука-Ващинова.

    — Старший сержант, — буркнул он через мгновение.

    — Тем более! — Теперь встал Федорчук. Видно, его очередь настала. — Думаешь, у меня сердце не болит? — Спросил он, подходя к Ицковичу почти вплотную. — Между прочим, и за "ваших" тоже!

    — Можешь не объяснять, — махнул рукой Олег. — Не первый год знакомы.

    — Ну, а раз понимаешь, посмотри на вещи здраво, — Федорчук оглянулся на Матвеева и попросил: — Булькни там что ли, а то у меня от напряжения весь алкоголь сгорел.

    — Ладно, господа алкоголики! — Матвеев насупился, но налил всем, и себе тоже.

    — Специальности у нас здесь такие, — продолжил между тем Виктор. — Что даже если до войны дотянем, ее, вряд ли переживем. Comprenez-vous[55]?

    — Ну, и? — Олег докурил сигарету, взял со стола две рюмки, свою и Федорчука, и подошел к разгуливающему по комнате другу. — Держи.

    — Спасибо, — кивнул Виктор. — Причем мое положение самое гадкое. Надо объяснять?

    — Не надо, — откликнулся из-за стола Матвеев. — Тебе точно надо ноги делать. И знаешь, у меня для тебя даже документик, кажется, завалялся.

    — Что значит "кажется"? — Нахмурился Олег.

    — Проверить надо, — объяснил Степан. — Знает ли об этих документах кто-нибудь еще. Если нет, все в ажуре. Документы, можно сказать, идеальные. Ты же по-французски без акцента?

    — Ну? — Поднял бровь Виктор.

    — Будешь французом, вернее эльзасцем.

    — Серьезно?

    — Витя, ты за кого меня принимаешь?

    — Тогда, ладно, — улыбнулся в ответ Федорчук. — Буду французом.

    — Ну, и ладушки, — Матвеев опрокинул в рот рюмку, крякнул, разом нарушив образ английского джентльмена, и тоже потянулся к сигаретам Ицковича. — Дай, что ли и мне подымить.

    — Травись! Что мне жалко! — Усмехнулся явно успевший взять себя в руки Олег. — У меня еще есть, но ты все-таки помни, Степа, когда дым пускаешь, на чьи деньги эта отрава приобретена.

    — Не боись!

    — Ну, а по существу? — спросил Олег, усаживаясь на место. — То, что Витю надо вынимать, ясно. Но...

    — Нас всех следует вынуть. — Матвеев не шутил.

    — Почему?

    — Потому что три человека не в силах повернуть колесо истории вспять. Ты ведь это собрался сделать, не так ли? Так вот, мы его даже притормозить вряд ли сможем, не то, что остановить.